Академик Павел Никитич Сакулин (1868-1930) был одним из тех замечательных русских филологов, говоря о которых, бессмысленно пытаться разбирать, «лингвист» или «литературовед», а тем более, например, — по какому периоду в истории языка или литературы, по какой теоретической проблеме он специализируется. Сегодня нередко кажется само собою разумеющимся явление узкой специализации у гуманитариев. Во времена П.Н. Сакупина нормой было как раз противоположное. Ученые стремились к универсальной широте в профессиональных познаниях. И, надо признаться, в стремлении этом вполне преуспевали — о чем напоминает не только многогранное творчество Ф.И. Буслаева, А.Н. Веселовского, А.А. Потебни, А.Н. Пыпина, Д.Н. Овсянико-Куликовского, И.И. Срезневского и др., но и более скромная по своей значимости деятельность их многочисленных учеников.
В каких сферах обладал специальными познаниями П.Н. Сакулин? Вместе с Д.Н. Овсянико-Куликовским он написал, например, «Практический курс синтаксиса русского языка» (1912), развивавший принципы синтаксического учения А.А. Потебни; позднее П.Н. Сакулин также неоднократно выступал в качестве языковеда-русиста. Он опубликовал целый ряд монографических исследований о деятелях русской литературы и культуры — например, книги о М.В. Ломоносове, В.А. Жуковском, М.А. Протасовой, И.С.Тургеневе, Н.А. Некрасове; статьи о М.Ю. Лермонтове, Н.В. Станкевиче, Ф.М. Достоевском... Колоссальный авторитет принес П.Н. Сакулину его фундаментальный труд по истории русской культуры первой половины XIX в., в центре которого была личность В.Ф. Одоевского. Первый том этого труда, названного автором «Из истории русского идеализма. Князь В.Ф. Одоевский», был издан в двух частях накануне первой мировой войны, но по сей день остается уникальным и непревзойденным по глубине осмысления проблемы и широте охвата культурно-исторических фактов. Излишне распространяться, что это лучшее научное исследование творчества князя В.Ф. Одоевского — блестящего писателя, философа-диалектика, тонкого искусствоведа и замечательного педагога.
Сакулин и сам был крупным педагогом, отдавшим работе в русской высшей школе много лет. Уже до революции не раз публиковались читавшиеся им курсы лекций по истории русской литературы: «Новая русская литература (Александровская эпоха)» (1908), «Русская литература после Пушкина» (1912. Т. 1-111). В годы гражданской войны вышел его лекционный курс «История новой русской литературы. Эпоха классицизма» (1918). А в последние годы жизни ученый выпустил два тома под общим названием «Русская литература. Социолого-синтетический обзор литературных стилей» (1928, 1929). В перечисленных трудах П.Н. Сакулин сосредоточивается на различных периодах литературной истории, здесь не раз меняется ракурс в освещении материала. Но одна важная общая черта присутствует постоянно: Сакулин неизменно излагал своим слушателям (а затем — читателям) теоретическую историю русской литературы.
И когда в 20-е годы он раскрылся именно как теоретик и методолог литературы, этот поворот в творческом развитии крупного ученого выглядел совершенно естественным. В эти годы Сакулин разработал для себя план создания грандиозного труда «Наука о литературе» и с обычной своей энергией принялся его осуществлять. «Наука о литературе» должна была состоять из пятнадцати книг. П.Н. Сакулин успел написать три: «Синтетическое построение истории литературы» (1925), «Социологический метод в литературоведении» (1925) и «Теория литературных стилей» (1928). Внезапная смерть оборвала эту работу академика Сакулина в момент, когда она шла полным ходом, возбуждая все больший интерес филологов-современников, их вполне обоснованные надежды — ибо глубина и яркое своеобразие сакулинской мысли, его познания, его творческий потенциал были еще с дореволюционных лет хорошо известны филологической общественности и даже у его научных «противников» (а их было немало!) сомнений не вызывали.
Всегда в той или иной мере загадочны и художественные и научные деятели, которым судьба не дала договорить до конца то, что они хотели поведать людям. П.Н. Сакулин — один из таких людей, как бы прерванных на полуслове. Концепция его осталась изложенной лишь частично. Авторов, с которыми так обошлась судьба, легко «ловить» на всякого рода противоречиях и неудачных формулировках, непродуманных выводах и не подтвердившихся гипотезах. Незавершенный труд есть, так сказать, «остановленное движение», в нем есть что-то от обломков, образовавшихся после удара о преграду... И чтобы по-настоящему вникнуть в оставленное Сакулиным-филологом, необходимо прежде всего понять, в каком направлении двигалась мысль Сакулина, и следовательно — какой, по всей видимости, облик должна была иметь его филологическая концепция в ее целостном виде. Да, у нас нет сегодня его «Науки о литературе» полностью. Однако этот обобщающий труд не мог не отразить исследовательские итоги и теоретические соображения предыдущих лет. То, что П.Н. Сакулин предполагал подробно развернуть здесь, в основном намечалось — пусть в форме «проходных» наблюдений и суждений — в более ранних его работах. Наконец, и те три выпуска «Науки о литературе», которые он успел создать, помогают «достроить» его концепцию как целое.
Итак, в каких же направлениях двигался П.Н. Сакулин в своих филологических исследованиях?
После смерти ученого судьба по-прежнему не особенно ему благоприятствовала: труды Сакулина не переиздавались, филолога новых поколений стали порою судить о них понаслышке, и о покойном академике в последние десятилетия вспоминали нечасто. Лишь профессор МГУ П.А. Николаев в 1969 г., по следам столетнего юбилея ученого, написал о нем, напомнив, что П.Н. Сакулин был одним из тех, кто составляет гордость русской науки, был филологом образцовым по его «колоссальным познаниям и в истории (как гражданской, политической, так и культурной), и в тайнах творческого мышления, и в «загадочных» явлениях художественной речи»1. Видимо, дело тут не только в несомненной энциклопедичности познаний ученого — как уже говорилось, эта завидная черта отличала не одного Сакулина, причем сам Павел Никитич писал о своих предшественниках: «Последователю гриммовской, а потом бенфеевской школы нужен был простор мировой литературы и мирового искусства. Всякая узость была исключена. Ученого подстерегала тут другая опасность — сделаться поверхностным энциклопедистом»2. Далее Сакулин говорит, каким образом избегал такой опасности Ф.И. Буслаев: Буслаев время от времени сдерживал «экстенсивное» расширение своих познаний по разным направлениям равномерно и сосредоточивался на том или ином заинтересовавшем его вопросе, который подвергал доскональному исследованию. По сути это косвенная самохарактеристика — аналогичным образом поступал и Сакулин. А специализируясь то на той, то на другой «узкой» теме, он любой частный факт был способен рассмотреть в самом широком контексте и самом неожиданном ракурсе. Такая глубина понимания материала, такое богатство его интерпретаций были обусловлены именно разносторонностью эрудиции ученого, которой сопутствовал присущий П.Н. Сакулину «оригинальный склад ума» (3).
После П.А. Николаева В.П. Раков — первый, кто в полный голос заговорил о сакулинских «исследованиях, изобилующих и до сих пор ощутимыми научными результатами», о том, что Сакулин «нередко задавал весьма высокий тон как теории, так и истории литературы»4. Сакулин, историк литературы и культуры, сделал для науки немало подлинно актуального и заслуживающего внимательного ознакомления по сей день.
Если судить на основе внешних впечатлений, легко и соблазнительно сделать вывод, что Сакулин двигался от принципов культурно-исторической школы русского академического литературоведения к тому, что неопределенно именуют «социологизмом». Подобные трактовки эволюции взглядов Сакулина можно встретить у некоторых авторов, но трактовки эти не стоит принимать на веру. Попробуем разобраться в творческом пути ученого на основе конкретного материала.
В конце XIX — начале XX в. в русской филологии утвердился в качестве доминанты так называемый «пыпинский» тип историко-литературного курса. Суть его в сочетании обзора фактов истории литературы как таковой с фактами общественной жизни соответствующих периодов. Общественная жизнь у А.Н. Пыпина служит и фоном, на котором подается история литературы, и источником для разнообразных параллелей с литературой, объяснения литературных явлений, и т.д. и т.п. В чрезвычайно упрощенном виде такой тип историко-литературного курса по сей день дает о себе знать в некоторых школьных учебниках литературы.
Трудно удивляться тому, что в силу своей известной методологической нечеткости пыпинский подход в истории литературы не вполне удовлетворял многих филологов. В академическом литературоведении делались небезынтересные попытки найти ракурс, учитывающий социальную природу литературы, но точно нацеленный на ее специфику. Например, Н.А. Энгельгардт обратил внимание на то, что выражения типа «литература шестидесятников», «литература 40-х годов» (XIX века) имеют реальное, филологически конкретное смысловое наполнение, возникнув не в абстрактных теориях какого-либо ученого, а в живой читательской среде. Энгельгардт попытался написать историю русской литературы, исходя из факта качественных перемен в ее стилистике по этим и иным аналогичным периодам5. Идея была интересная и в общей своей форме возражений не вызывающая. Однако Энгельгардт понял задачу чисто механически, аккуратно раздробив весь XIX век на десятилетние отрезки. Тем самым функциональный принцип периодизации выдержан не был: так, если 60-е годы составляют внутренне целостный период, обладающий своими характерными чертами, то следующий целостный период уже несводим к десятилетию — стилистика 70-х годов и стилистика 80-х годов в этом смысле трудноразделимы. Словом, исследователь реализовал свой замысел не вполне удачно, сделав периодизацию и абстрактной, и просто монотонной.
Примерно в те же годы В.М. Истрин попытался решить проблему художественного своеобразия русской литературы XIX в. и разобраться в особенностях ее исторического развития, оперируя понятием «национального духа» литературы6. Идея тоже интересная, но Истрин оказался вынужденным опираться не на научные разработки и категории, а на чисто публицистические, эмоционально окрашенные и недостаточно конкретные понятия. В итоге его опыт тоже вряд ли можно счесть удачным. Попытка же, например, В.В. Сиповского изучать вместо преемственности от писателя к писателю и от литературного течения к литературному течению развитие литературных жанров привела к перемене самого предмета изучения7.
Две ценнейшие идеи русской академической филологии — тезис Ф.И. Буслаева о необходимости ставить историю литературы в связь с историей несловесных искусств и тезис А.А. Потебни о необходимости ставить историю литературы в связь с историей языка — существенного развития тогда не получили. А также, как писал в 20-е годы П.Н. Сакулин: «Ранняя и чрезвычайно ценная попытка Буслаева выдвинуть художественные моменты литературы не была поддержана нашими историками литературы»8. Но сам Сакулин действовал именно в «буслаевском» направлении.
Показателен в этом смысле его лекционный курс об эпохе русского классицизма. Бросается в глаза, прежде всего, что этот историко-литературный курс завершен теоретическим разделом, представляющим, ло сути, самостоятельное тематическое ответвление, — разделом «0сновы классической поэтики»9. Уместно оговориться, конечно, относительно термина «поэтика» применительно к данному конкретному случаю. Через несколько лет после выхода сакулинского курса А.Ф. Лосев весьма точно сказал, что «учение о метафоре вообще есть поэтика (или эстетика поэзии). Но учение о том, как употребляет метафору Пушкин или Тютчев есть уже часть стилистики»10. П.Н. Сакулин в своем курсе говорит о том, как употреблялись присущие литературе средства выразительности русскими классицистами, то есть именно о стилистике классицистов, а не о «поэтике» как таковой. Надо добавить, что и по сей день бытует в литературоведении слово «поэтика» не в собственном своем смысле, «хотя различными словосочетаниями — «поэтика романтизма», «поэтика реализма», «поэтика Достоевского», «поэтика Л. Толстого» и т.д. — не выражается ничего иного, кроме стиля...»11. И следует заметить к чести П.Н. Сакулина, что в его работах 20-х годов при анализе проблем употребления писателями и литературными школами средств выразительности, как правило, фигурируют категории теории стиля.
В «Основах классической поэтики» Сакулин сосредоточивает внимание отнюдь не на трех «штилях», не на драматургических «единствах» и иных моментах, обычно избираемых авторами, пишущими о русских классицистах. Исследователь со всей силой подчеркивает: привычное нам разграничение поэзии и прозы по признаку наличия или отсутствия стиховой «конструкции» не совпадает с тем, как понимали суть разницы между поэзией и прозой в XVIII в. Так, Тредиаковский понимал под поэзией не особенности внешней формы («стих токмо наружное»), а особенности семантики. Как говорил Тредиаковский в своей статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще», Франсуа Фенелон — «пиит, хоть и прозой писал». (Напомним, что известная поэма Тредиаковского «Тилемахида» есть не что иное, как переложение в стихах по-русски написанного на французском языке прозой романа Фенелона «Похождения Телемака»). Далее Тредиаковский рассуждает в этой статье, что, противоположным образом, Лукан (римский писатель I века н.э., племянник философа Сенеки) — отнюдь не поэт, «даром что пел стихами» (из произведений Лукана сохранилась лишь эпическая поэма «Фарсалия»). Убеждение, что проза может писаться стихами и что, с другой стороны, стихотворная форма — не обязательное, а только лишь обычное условие для поэтического произведения, толкало авторов XVIII в. к разнообразным стилевым исканиям (как один из примеров можно вспомнить «стихотворную прозу» — романы Хераскова «Кадм и Гармония», «Полидор», «Нума Помпилий»12). П.Н. Сакулин одним из первых в русском литературоведении прозорливо уловил типологическую общность исканий русской литературы XVIII столетия с некоторыми явлениями литературы начала XX в. «Основы классической поэтики» завершаются наблюдениями над творчеством Вяч. Иванова и М.Кузмина.
Следует отметить, что тема разницы между мышлением поэтическим и мышлением прозаическим в той или иной связи поднималась Сакулиным неоднократно. Например, вот он анализирует философско-эстетические взгляды и художественное творчество одного из ярчайших деятелей в истории русской культуры — князя Владимира Федоровича Одоевского, писателя, философа, музыканта и музыковеда, педагога, общественного деятеля. Одоевский в своем понимании разницы между прозой и поэзией склонялся именно к вышеупомянутому семантическому (а не формально-структурному) их разграничению. При этом он, подобно некоторым иным мыслителям своего времени, полагал, что различные национальные культуры не в равной степени предрасположены к развитию того или другого из этих двух присущих литературе начал. В. Гумбольдт, в частности, весьма проницательно связал этот феномен с «характером языка», подчеркнув, что «каждому языку легко и естественно удаются лишь определенные роды стилей»13. Как бы живым доказательством справедливости этого тезиса служит творческая деятельность Ф.И. Тютчева, для которого родной язык был, по сути, «поэзия сама». «Русская речь, — очень точно пишет И.С. Аксаков, — служила Тютчеву, как мы уже упомянули, только для стихов, никогда для прозы (публицистическую и философскую прозу Тютчев писал тоже «только» по-французски. — Ю.М.), редко для разговоров, так что самый материал искусства — русский язык — сохранился для него в более целостном виде, не искаженном чрез частное употребление»14. П.Н. Сакулин подчеркивает, анализируя «Пестрые сказки» В.Ф. Одоевского: «Здесь важны два момента: во-первых, признание первостепенной важности поэтических стихий вместе с убеждением, что славянин неизмеримо богаче ими, чем, француз, англичанин и даже немец»15.
Разумеется, монография П.Н. Сакулина «Из истории русского идеализма. Князь В.Ф. Одоевский» произведение многоплановое и поистине труднообозримое по своему смысловому богатству; вопрос о прозаическом и поэтическом в ней — лишь одна из частностей. Упомянув же здесь эту монографию, невозможно не сказать о ней хотя бы несколько слов — ведь это важнейшее произведение Сакулина не переиздавалось с 1913 года. Между тем это не просто «очерк жизни и творчества» В.Ф. Одоевского типа многочисленных привычных нашему современнику изданий. Это историко-культурное исследование, автор которого систематически отходит от Одоевского как такового, углубляясь в европейские философские системы предыдущих столетий, анализируя работы русских мыслителей XVIII XIX вв., разбирая и цитируя сочинения на латинском, французском, немецком, английском и иных языках (обычно без перевода, который и не требовался филологам времен молодости П.Н. Сакулина) . История и суть учения европейского масонства, философия Шеллинга и его последователей на Западе и в России, русские мыслители, с которыми соприкасался В.Ф. Одоевский, московский кружок «любомудров», председателем которого Одоевский был, мыслители и художники слова разных времен, входившие в «круг чтения» Одоевского... Великое обилие тем, великое обилие изученных П.Н. Сакулиным и «работающих» в тексте монографии книг, нередко малодоступных, а порою и совсем уж труднодоступных в наше время. Весьма, весьма нелегко пришлось бы тому, кто взялся бы за научную подготовку переиздания этого труда П.Н. Сакулина. Тем более, что и архив В.Ф. Одоевского, которым он когда-то воспользовался, с тех пор в силу различных причин понес многие невосполнимые потери... Но все же, надо надеяться, что монография «Из истории русского идеализма. Князь В.Ф. Одоевский» дождется переиздания — хотя бы репринтного. Этот труд — «ключ» к «Русским ночам», к «Пестрым сказкам», к другим философским и художественным произведениям В.Ф. Одоевского, интерес к которому ныне растет, но который остается для нынешнего читателя автором трудным, если не загадочным.
Сегодня пишется немало произведений, которые «подаются» их авторами в качестве «культурологических». Бывает и так, что основания для этого оказываются поверхностными, и «культурология» сводится к пересказу анекдотов из «Русского архива», «Русской старины» и т.п., к компоновке цитат из мемуаров и прочих аналогичных источников, украшаемых «семиотическими» рассуждениями. Четкой методолопи в подобных работах не просматривается. Какой контраст наукообразной «игре» цитатами составляют работы П.Н. Сакулина, посвященные историко-культурной проблематике!
Сакулин, конечно, отталкивался и в монографии о В.Ф. Одоевском и в более ранних опытах этого рода — например, в этюде о М.А. Протасовой-Мойер16 — от методологических принципов культурно-исторической школы русского академического литературоведения (Н.С. Тихонравова одного из ее лучших ученых, прямо признавал своим учителем17). Но сам он явно был не склонен выдерживать односторонне принципы какой-либо одной школы, тяготился ролью автора «с направлением» и силен был своей высокоразвитой способностью к синтезу взглядов различных филологических школ. Позже, в 20-е годы, вульгарные социологисты в пылу полемики не раз обвиняли его в «эклектицизме». Но эклектики Сакулин не опасался. Как методолог он имел на сей счет свое весьма четкое мнение. Стоит напомнить его характерные слова, сказанные однажды по конкретному поводу — они, безусловно, применимы широко: «Мы хотим только взять в органический цельности те явления, которые по природе своей связаны между собою, но изучаются нами разрозненно. Мы хотим только соединить звенья, замкнуть круг и, следовательно, дать рациональный синтез всего процесса. Сосуществующие элементы никогда не остаются механически изолированными, а проникают друг в друга и образуют живой комплекс. В результате должна получиться синтетическая картина...»18. Так понимал П.Н. Сакулин синтез фактов истории литературы, так понимал он синтез концептуальных принципов различных филологических школ, и возразить против этого понимания сегодня, пожалуй, нечего. (Иной вопрос, всегда ли в тех или иных случаях удавалось П.Н. Сакулину воплотить такой план синтеза в реальность).
Цитированные слова написаны в 1925 г. Однако по многим ранее изданным работам видно, что П.Н. Сакулин неотступно размышлял над путями объединения того конструктивного и полезного, что высказано различными (порою — противоборствующими) школами в филологии. Тут давала о себе знать черта филолога «старого типа» (которая, по сути, должна быть неотъемлемой органической принадлежностью научной личности), проявляющаяся в серьезном вдумчивом отношении к чужим точкам зрения. Для П.Н. Сакулина немыслимо было «передернуть» цитату противника в научном споре, замалчивать работы предшественников, написанные с чуждых ему самому позиций, высокомерно третировать сочинения тех или иных авторов. В полемике он вообще исходил, так сказать, из «презумпции» правоты оппонента — из безусловной готовности согласиться с ним, признав собственную неправоту, если аргументы оппонента окажутся убедительными. А затем следовала скрупулезнейшая, но уважительная, бережная к чужой мысли проверка этих аргументов... Именно так он поступал в 20-е годы с сочинениями вульгарных ооциологистов и формалистов. И — вызывал острое озлобление как тех, так и других. Сакулин добросовестно искал в сочинениях деятелей обеих этих групп «светлую сторону» и радовался, когда находил таковую, но ученая дотошность, доброжелательная и объективная, не так уж редко приводила его к выводам, не оставляющим камня на камне от важнейших элементов вульгарно-социологических и формалистических концепций.
Так, он писал об учении формалистов: «Возникнув в атмосфере футуризма с его учением о «самовитом» слове, о «заумном» языке, лингвистическая поэтика опоязовцев (Общество изучения поэтического языка) гордо отвергла предшественницу — поэтику Потебни. Последний полагал, что в художественном произведении те же три элемента, что и в слове: внешняя форма, внутренняя форма и содержание или идея. Проблема образа (внутренняя форма) кладется им в основу всей поэтики. Наши формалисты, по крайней мере, наиболее радикальные из них, хотят оставаться лишь при одной внешней форме, и строят всю поэтику на формально-лингвистическом фундаменте, не замечая, что он является недостаточным для разрешения всех проблем поэтики»19. Беспристрастный вывод — и ни следа тех политических ярлыков, которыми столь щедро награждали друг друга в 20-е годы «опоязовцы» и их противники! Но читателю-ученому совершенно ясно, что этот вывод сокрушителен для центрального понятия концепции формализма, для основы основ этой концепции с ее «гордым» пренебрежением к идеям русского академического литературоведения вообще и А.А. Потебни в частности.
Литературовед профессор А.В. Чичерин, в 20-е годы соприкасавшийся с формалистскими кругами, вспоминал, что в сфере методологии «главным их оружием стала ирония», так что было своего рода бонтоном «говорить обо всем свысока, как о пройденном этапе, как о веренице сентиментальных и комических заблуждений», причем «крайне неодобрительно упоминались» все «деятели русского литературоведения от Белинского до П.Н. Сакулина, самое имя его, внешний облик бородатого, маститого деятеля безмерно раздражали» (Чичерин А.В. Сила поэтического слова. М., 1985, с. 247).
И однако не кто иной как П.Н. Сакулин (чья православная борода столь гневила формалистов) старательно ищет и никогда не забывает отметить те или иные их частные достижения20. Так же добросовестен он был и в разборе концепций вульгарных социологистов, стараясь выявить рациональное начало в экстравагантных, а нередко и наивных воззрениях последователей В.Ф. Переверзева и других лидеров вульгарного социологизма. Так родился, между прочим, известный «социологический метод» Сакулина, который неоднократно путали с вульгарным социологизмом, но который сторонники последнего встретили в штыки.
Один из таких сторонников писал о книге Сакулина «Социологический метод в литературоведении»: «Труд написан в старой профессорской манере, с неисчислимым количеством цитат, часто совершенно ненужных и незначительных...» (вот они каковы, оказывается, «старые профессора»! — Ю.М.); «В наши дни работа проф. Сакулина может быть даже вредной, так как она объективно сводится к подмене марксизма т. н. социологическим методом, “разумным эклектицизмом”»; «Профессор проповедует и оправдывает “разумный эклектицизм”, который “служит этапом к синтезу”»; «Работа в целом ведет к разрушению основ марксизма и к подмене их принципами либеральной социологии. Эта вредная работа проделана умело, и тем она опаснее, особенно для малоискушенных в марксизме»21. Сей приговор авторитетно изрек публицист и критик В. Полянский. А на страницах журнала «Печать и революция» литературовед Н.Н. Фатов, когда-то учившийся у Сакулина, на правах осведомленного о сокровенном ученика сообщал: «В своих философских воззрениях П.Н. Сакулин примыкал к В. Вундту, Маху и Авенариусу»22. Подобные «сигналы», безусловно, глубоко ранили П.Н. Сакулина, который, к слову сказать, как раз с обычной своей добросовестной основательностью стремился постичь и учение марксизма — штудировал труды В.И. Ленина, философско-эстетические работы Г.В.Плеханова... Как и всегда, Сакулин стремился к синтезу.
По выражению В.П. Ракова, «Сакулин строит интересную, но весьма сложную схему литературного процесса. С опорой на теорию факторов он обосновывает идею зависимости литературы не от «бытия», экономики, но от того, «что имеет непосредственное отношение к “литературным фактам”». Таким источником прямого воздействия на литературу оказывается сознание и культура каждой социальной ячейки общественного организма. <...> Литература у Сакулина соотнесена с культурной средой, или, уже, с культурной группой...»23. Существенно, что «классы», «классы-гегемоны» и пр. (когда термины этого рода встречаются в работах П.Н. Сакулина по истории литературы и культуры в 20-е годы) интересуют исследователя как общераспространенные, «ходовые» обозначения именно культурных групп, а не в том многогранном осмыслении подобных терминов, которое характерно для исторического материализма как философского учения. Иначе говоря, Сакулин сумел сделать философскую терминологию диамата и истмата в общем органичной для филологического исследования. Напротив, и для формалистов и для вульгарных социологистов характерно «игровое» отношение к науке. Люди тогда почти все весьма молодые, они явно пытались осуществить «революцию» в филологии в подражание социальной революции, реально происшедшей в России (тем же пафосом был охвачен марризм в языкознании). Затея для людей, задача которых — объективное познание, — наивная, если не безответственная...
Здесь самое время сказать о так называемом «стиле эпохи» — понятии, против которого (и против П.Н. Сакулина в качестве лица, введшего его в обиход советского литературоведения) в прошлом неоднократно выступали различные критики, считавшие, что категория «стиль эпохи» противоречит тезису о противоборстве двух культур. Термин этот в отрыве от контекста конкретных работ Сакулина действительно выглядит спорным и раритетным; вполне естественно, что в качестве рабочего инструмента он позднейшими исследователями применялся крайне скупо и осторожно. При все том нельзя не заявить: обсуждаемая теоретическая категория нацелена на реальный, вполне конкретный объект, и чрезвычайно актуальна для современной теории стиля. Это признают сегодня самые крупные специалисты24. Главное же в том, что П Н. Сакулин в своих работах 20-х годов говорил отнюдь не просто о «стиле эпохи»! Он писал следующее: «Я назвал бы это культурным стилем социальной среды, или, короче, культурной средой... Для нас важен социальный процесса целом и его культурный стиль»25. Вопрос, как видим, поставлен вполне научно корректно: социальный процесс идет со всеми присущими ему сложностями, с борьбой противоположных начал, но идет он всегда, во всякую эпоху в определенной «культурной среде», которая и носит у Сакулина в качестве синонимического обозначения наименование «культурного стиля эпохи»26 (именно «культурного стиля», а не просто «стиля эпохи», как можно подумать, если взять обсуждаемый термин П.Н. Сакулина из вторых или третьих рук...). Или, другими словами: «Между классами существует не только борьба, но и постоянное взаимодействие, и жизнь, в конце концов, отливается в единый культурный процесс. В результате каждая эпоха народной жизни имеет свой стиль культуры, свое культурное лицо»27.
Когда в конце 20-х годов П.Н. Сакулин решил написать «теоретическую» историю русской литературы и культуры в нескольких томах, он намеревался обрисовать целостно именно «культурное лицо» каждой эпохи. Из задуманного цикла «Русская литература. Социолого-синтетический обзор литературных стилей» он успел издать две работы: «Литературная старина (под знаком византийской культуры)» и «Новая литература». Как и упоминавшаяся выше «Наука о литературе», это не доведенный до конца замысел. Но как и три законченных и опубликованных тома «Науки о литературе», две книги из цикла «Русская литература», по сути своей, самостоятельные произведения.
«Историческое развитие России до половины XVII в., — пишет П.Н. Сакулин, — я принимаю за одну культурную эпоху. <...> Художественная литература нашего средневековья выразила культурное содержание эпохи и ее культурный стиль в тех явлениях, которые я объединил термином «литературная старина». Динамика эпохи отпечаталась в литературе с достаточной полнотой и яркостью, но момент синтеза не нашел себе адекватного воплощения в художественном творчестве эпохи. Литература и технически еще не созрела для этого. Кодификационных попыток было несколько (Четьи-Минеи митр. Макария, Домострой и т. п.), но не было писателя-художника, который в своем творчестве синтетически показал бы нам культурный стиль эпохи (как для европейского средневековья сделал это Данте)»28. Даже по этому рассуждению можно уловить своеобразие подхода Сакулина к сложнейшему явлению, которое мы привычно «маркируем» сегодня термином «древнерусская литература».
Впрочем, на «Литературную старину» можно взглянуть по-разному. Прочитанная, так сказать, «глазами студента-филолога», она выглядит как сжато написанное пособие по древнерусской литературе: «социолого-синтетический обзор» Сакулина касается всех основных фактов литературы анализируемого периода с изложением сюжетов крупных произведений, с интересным и подробным разбором такого оригинального феномена, как церковно-житийная литература и апокрифы. Но можно взглянуть на «Литературную старину» с учетом той «сверхзадачи», которая первоочередно интересовала автора в его обзоре, и сосредоточить внимание не на литературных памятниках как таковых, а на том понимании «культурного стиля эпохи», которое пытается сформулировать П.Н. Сакулин на основе обзора этих литературных памятников. Тогда может появиться соблазн заявить: идея «византийского» влияния в наше время не нова; с тех пор, как вышла из печати «Литературная старина», появилось немало исследований, существенно уточнивших то, что пишет на сей счет Сакулин; что нового дает нам сегодня эта его работа в осмыслении проблемы влияния Византии на славянский мир и т. п.
Думается, однако, что и для специалиста-литературоведа книга П.Н. Сакулина имеет интерес не чисто исторический. Сакулин мог не учитывать каких-то фактов или ошибаться в их оценке. Но по сей день образцовым остается то, что В.П. Раков назвал «высоким тоном» сакулинской теоретической мысли29. Читателя Сакулина, действительно, не покидает ощущение, что этот ученый, не все успевший высказать из того, что мог бы, как бы изначально взирал на проблематику своей науки с таких позиций, на которые потомкам порою приходится медлительно и трудно «взбираться»в ходе собственной научной работы.
Вот так четко и здраво высказывается П.Н. Сакулин на деликатную и теоретически сложную тему культурного мимесиса: «Русская литература, как и всякая другая, в конце концов составляет часть мировой литературы (Weltliteratur). В этом аспекте должны трактоваться ее исторические явления. Но растет литература органически иа своих основ и развивается в своих социальных и литературных условиях. Поэтому как бы ни было сильно иноземное влияние, оно своеобразно перерабатывается в русской обстановке: европейский классицизм становится русским классицизмом, европейский романтизм русским романтизмом и т. д. вплоть до русского футуризма. Я уже не говорю, что в известных своих проявлениях русская литература сама была фактором, влиявшим на литературную жизнь других стран. Международные связи русской литературы всегда были довольно значительны»30. Из сказанного ясно, что Сакулин видит и в контактах русской и византийской культуры творческое взаимодействие. А ведь и сегодня можно столкнуться с истолкованием их как «влияния», подобно тому, как не изжиты разговоры об «эпигонстве» римской культуры по отношению к греческой. Ренессанса по отношению к античности и т. д. и т. п.
А вот как ярко и «наглядно» обрисовывает П.Н. Сакулин одну из особенностей «допечатной» русской литературы: «Порою кажется, что старая литература, как легкоплавкое вещество, находится в полурасплавленном состоянии, лишь временами застывая в ту или иную кристаллическую форму»31. Эта «текучесть» текстов от извода к изводу, от редакции к редакции, разумеется, придает литературе совершенно особые семантические черты, литературе нового времени практически незнакомые, для современного читателя без специальной подготовки трудноуловимые; разве лишь чтение вариантов в академических изданиях произведений писателей нового времени отчасти проясняет «текучий», процессуальный характер художественного творчества, отнюдь не метафорическую суть привычного нам выражения «движение стиля»...
Характерная черта книги П.Н. Сакулина «Литературная старина» проявляется в том, что факты русской «книжно-письменной» словесности подаются здесь в переплетении с фактами устного народного творчества. Принцип этот понятен: он вытекает из авторского намерения обрисовать творчество эпохи как составную часть культуры данного периода времени32. Неослабное внимание к «культурной среде», в которой реально функционируют произведения литературы и искусства, снова и снова проявляет себя у Сакулина в возникающих (по ходу рассмотрения тех или иных конкретных вопросов) нетривиальных культурно-исторических наблюдениях. Например: «Многие жанры (устной поэзии. — Ю.М.) возникали исключительно в привилегированной, высшей среде. Исторические судьбы культуры были, однако, таковы, что с течением времени творчество верхов опустилось в социальные низы и олонецкий крестьянин оказался наследником всей устной поэзии, ее хранителем и продолжателем»33. Или такое: «фабула (в сказке. — Ю.М.) ведется с таким расчетом, чтобы не только поддержать, но и непрерывно усиливать внимание слушателя: действие располагается по принципу кумулятивности — по ступеням (обычно по трем), — становясь все труднее и труднее, все опаснее и опаснее. Эта градация, «ступенчатость», есть вместе с тем и ретардация, придающая сказу замедленный, эпический темп, хотя бы содержание сказок и было полно драматизма (сказочник любит напоминать: «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»)»34. Второй из этих двух примеров напоминает и об особом сакулинском даре проникновения в «технологию» художественного творчества — так сказать, о «практическом» характере многих его теоретико-литературных суждений; одновременно он свидетельствует и о том, какие теоретические категории «актуализировались» в сознании Сакулина-мыслителя в последние годы его жизни — представления о «замедлении» и «убыстрении» движения художественного содержания (как и, например, о «сгущении» и «расширении» содержания) как особых приемах художественного творчества развивал в рамках своей оригинальной концепции великий славянский филолог А.А. Потебня35.
Классическая «Теория литературных стилей» П.Н. Сакулина свидетельствует, что именно с концепцией А.А. Потебни ученый находил все больше «точек соприкосновения» как теоретик и методолог литературы и как культуролог. Он пишет, давая одно из определений стиля: «Не анализируя здесь проблемы формы в целом... скажу лишь, что различаю форму внешнюю и внутреннюю. Стиль нельзя отождествлять ни с формой в целом, ни с отдельными ее компонентами. Стиль, в точном значении термина, есть совокупность тех особенностей, какими одна форма отличается от другой формы, ей аналогичной»36.
Тут надо учесть, что термин А.А. Потебни «внутренняя форма» (известный сегодня нередко лишь понаслышке) имел у этого филолога два синонима: «объективное содержание» и «первое содержание»37. Иными словами, А.А. Потебня подразумевал под «внутренней формой» семантический феномен, аналогичный тому, что Л.И. Тимофеев назвал позже «непосредственным содержанием»38. Следует добавить, что, принимая широкое потебнианское истолкование явлений художественной формы, П.Н. Сакулин предлагал и понятие «содержание» расчленить в духе свойственного немецкому литературоведению разграничения «Inhalt» и «Gehalt»39. Короче, П.Н. Сакулин в конце 20-х годов со всей остротой ощутил, что литературоведение не может ограничиваться простым разграничением «содержания и формы», что в сфере стилистики необходимы более тонкие подразделения.
В «Теории литературных стилей» четко выражено и понимание исследователем качественной разницы между такими явлениями, как, например, стиль литературной школы (или направления) и индивидуальный стиль. Вышеприведенное определение можно спроецировать на первое, хотя и небезоговорочно; оно уточняется другим сакулинским определением: «Стиль выражает собою художественную концепцию жизни, свойственную данной литературной школе»40. С индивидуальным стилем обстоит сложнее. Во-первых, существует узкое («филологическое», как называет его П.Н. Сакулин) понимание индивидуального стиля как слога писателя. Во-вторых, есть более широкое его понимание, когда сюда включаются присущие писателю приемы композиционной организации произведений и многое другое. Но существует и динамическое, «процессуальное» понимание индивидуального стиля как присущего автору особого хода мысли — «картины внутреннего развития мысли», как выражался В. Гумбольдт41. «Забегая вперед» — выходя за рамки «Теории литературных стилей» и имея в виду работу, написанную на два года позднее, — можно с уверенностью сказать, что именно такое понимание все больше интересовало П.Н. Сакулина, который в этой работе подчеркивает важность изучения помимо текстов произведений, «застывших» в их последней, печатной редакции, также их «творческой истории». Именно так можно начать постижение «движения стиля»42. В теории стиля снова проявилась удивительная широта сакулинской натуры. Он не был «всеяден», имея собственные принципы. Он не просто выдерживал некую «позу объективности» в соответствии со спецификой своей профессии. Конечно, он был, так сказать, природный методолог, мыслил масштабно и четко, сразу схватывал суть чужих концепций и умел дать им верную оценку. Но была тут и врожденная доброжелательность к людям. Когда он делает в «Теории литературных стилей» обзор различных классификаций стилей, в том числе и классификаций, основанных на внешне-формальных признаках ( а эти классификации не могли не вызывать у него возражений), то заключает: «Такая формальная типология, конечно, возможна, как возможны и другие классификации в этом роде. Все дело в том, какую цель преследует классификация, и какой критерий кладется в ее основу»43. Статика формальных классификаций как таковая не отталкивает П.Н. Сакулина, для которого стиль — это движение, для которого стиль «текуч», то есть заведомо несводим к внешней форме. Он убежден в праве всякого ученого на собственный путь, если этот путь имеет четко осознанную исследовательскую цель.
Сам Сакулин умел формулировать цели своей науки предельно четкое Вот что он писал, например, о перспективах развития теоретической поэтики: «Лингвистика понадобится поэтике и даже очень — при анализе проблемы звука, слова. Но понадобятся также, напр., эстетика, психология и социология. Основной же базой для поэтики должно служить учение о процессе литературно-художественного творчества. Конечно, мы еще мало знаем о психологии творчества, но ведь мало знаем мы и о многом другом, напр., о композиции, которая столь усердно изучается теперь. В психологии художественных натур и в психологии творческого процесса почерпнем мы твердые предпосылки, из которых уяснится подлинная природа художественного произведения...»44. Здесь сомнения может спровоцировать лишь тот момент, что творчество как процесс словно бы трактуется Сакулиным, во-первых, не в собственно филологическое. аспекте, а во-вторых, односторонне — в плане того, что он именует «психологией». Потому нелишне заметить, что вряд ли ученый подразумевает, говоря о «психологии», терминологическое значение этого слова. Точнее было бы, видимо, говорить о феноменологии творческого процесса — как и делал, например, Гегель, который подчеркивал, что необходимо различать «психологию» и «феноменологию» как две разные науки о духовной сущности человека45. (Надо сказать, что для 20-х годов характерно сбивчивое употребление обоих терминов — не только П.Н. Сакулин, но и другие авторы допускали «психологические» оговорки, имея в виду феноменологию творчества46.)
Неотступное стремление П.Н. Сакулина постичь литературу как деятельность, как диалектический процесс, а не просто как набор фактов, законченных и опубликованных произведений, заслуживает самого серьезного к себе отношения со стороны филологии начала XXI века.
Работая в годы, когда приобрели большую популярность, став, по сути, своего рода литературоведческой доминантой, формальные штудии, академик П.Н. Сакулин последовательно шел в другом направлении. Причем в направлении, едва ли не противоположном. Он обдумывал и разрабатывал научный аппарат для теоретического описания художественного содержания. П.Н. Сакулин — один из лучших наших литературоведов-семасиологов, один из тех исследователей, которые стремились охватить эту важнейшую категорию во всей ее философско-эстетической и филологической сложности. В этом направлении действовал во второй половине XIX в. А.А. Потебня. В недавнее время внес семасиологически пафос в такую область литературоведения, как теория стиха, Л.И. Тимофеев. А.Ф. Лосев создал ценнейшие фундаментальные труды по художественной семасиологии. В ряду этих замечательных филологов видное место принадлежит и академику Павлу Никитичу Сакулину.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Николаев П.А. Павел Никитич Сакулин // Вопросы литературы 1969. № 4 С. 115.
2 Сакулин П.Н. В поисках научной методологии // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. 1919. № 1-4. С. 9.
З Раков В.П. Павел Никитич Сакулин. Иванове, 1984. С. 20.
4 Там же. С. 34.
5 См.: Энгельгардт Н.А. История русской литературы XIX столетия. Спб., 1902-1903. Т. 1-111.
6 См.: Истрин В.М. Опыт методологического введения в историю русской литературы XIX века. Спб., 1907.
7 См.: Сиповский В.В. История литературы как наука. 1906.
8 Сакулин П.Н. Синтетическое построение истории литературы. М., 1925. С. 17.
9 См.: Сакулин П.Н. История новой русской литературы. Эпоха классицизма. М.,1918.
10 Лосев А.Ф. Философия имени. М„ 1927. С. 226.
11 Николаев П.А. Доверие к теории // Вопросы литературы. 1985. № 9. С. 14.
12 О «стихотворной прозе» см., напр.: Кошанский Н.Ф. Общая реторика. 2-е изд. Спб., 18 30. С. 90.
13 Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 178.
14 Аксаков И.С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М„ 1886. С. 96.
15 Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь В.Ф. Одоевский. М., 1913. Т. 1.4. 2. С. 31.
16 Сакулин П.Н. М.А. Протасов а-Мойер по ее письмам. Спб., 1907.
17 См.: Сакулин П.Н. В поисках научной методологии. С. 23-37.
18 Сакулин П.Н. Синтетическое построение истории литературы. С. 34.
19 Сакулин П.Н. Социологический метод в литературоведении. М., 1925. С. 12.
20 См., напр.: Сакулин П.Н. К вопросу о построении поэтики // Искусство. 1923. №1. С. 79-93.
21 Полянский В. Социологический метод проф. Сакулина // Полянский В. Вопросы современной критики. М.; Л., 1927. С. 109, 110, 111.
22 Фатов Н.Н. По поводу статьи П.Н. Сакулина об историко-литературной методологии // Печать и революция. 1925. Кн. 5-6. С. 91.
23 Раков В.П. Павел Никитич Сакулин. С. 21-22.
24 См., напр.: Лосев А.Ф. Материалы для построения современной теории художественного стиля // Контекст. 1975. М., 1977.
25 Сакулин П.Н. Социологический метод в литературоведении. С. 109.
26 Там же. С. 154.
27 Сакулин П.Н. Литературная старина (под знаком византийской культуры). М„ 1928. С. 14.
28 Сакулин П.Н. Литературная старина (под знаком византийской культуры). С. 14-15.
29 Раков В,П. Павел Никитич Сакулин. С. 34.
30 Сакулин П.Н. Литературная старина (под знаком византийской культуры). С. 14.
31 Там же. С. 186.
З2 Из того же вытекает и другой принцип П.Н. Сакулина, формулируемый им самим так: «Считаю вполне законным и чрезвычайно плодотворным сближение истории литературы с историей искусства. <...> Конечно, речь идет не о том, чтобы в историю литературы включать целую историю искусства, а о том, чтобы взять из истории искусства то, что поможет более отчетливому и более углубленному пониманию собственно литературных явлений» (Сакулин П.Н. Литературная старина (под знаком византийской культуры). С. 12).
33 Сакулин П.Н. Литературная старина (под знаком византийской культуры) . С. 30.
34 Там же. С. 72.
35 См. подробнее: Минералов Ю.И. Теория образности А.А. Потебни и индивидуальный стиль // Филологические науки. 1987. № 2.
36 Сакулин П.Н. Теория литературных стилей. М„ 1928. С. 18.
37 См. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М„ 1976. С. 114, 179.
38 См.: Тимофеев Л.И. Основы теории литературы. М., 1976. С. 132.
39 Сакулин П.Н. Теория литературных стилей. С. 11; он же. Синтетическое построение истории литературы. С. 96.
40 Сакулин П.Н. Теория литературных стилей. С. 29.
41 Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. С. 187.
42 См.: Сакулин П.Н. Проблема «творческой истории» // Известия АН СССР, VII серия. Отделения гуманитарных наук. 1930. № 2.
43 Сакулин П.Н, Теория литературных стилей. С. 39.
44 Сакулин П.Н. К вопросу о построении поэтики. С. 93.
45 См.: Гегель. Работы разных лет. Т. II. М., 1971. С. 80.
46 См., напр.: Сабанеев Л. Психология музыкально-творческого процесса. / Искусство. 1923. № 1. С. 212.
