30 марта 1814 года полковник русской гвардии кавалергард Михаил Орлов провел ночь в колыбели французской революции - веселом городе Париже. Погулял на славу: на рассвете 31 марта Бонапартова столица капитулировала перед ним. Не обманывайся моим шутливым тоном, дорогой друг, читающий эти строки: все сказанное правда! Одну из самых страшных войн России Орлов завершил в одиночку.

А было это так. В 1812 году к нам явились гости. "Алонзанфан де ля патри!" ("Вставайте, дети родины!") - распевали они свою "Марсельезу", вставая по утрам сначала на Виленской, а потом на Смоленской, на Можайской земле - чтобы потопать на восток, ко все более близкому месту под названием Бородино...

 

 

 

Что ж, пришлось и нам отправляться с ответным визитом... Год двигались на запад, понемногу восстанавливая в Европе должный порядок. И вот 29 марта 1814 года наша армия нависла над Парижем с северо-востока: Авангард (а им командовал двоюродный внук Потемкина, прославленный генерал Раевский) с боем прошел пригородный Бондийский лес и выбил неприятеля из деревни Бонди. Подошли туда и основные силы, а с ними - русская главная квартира. Царь Александр I, словами Пушкина, "нечаянно пригретый славой", в последнее время особенно возлюбил картинные позы: непременное отставление правой ноги, снимание и держание шляпы по-особому растопыренными пальчиками, величественные поднесения лорнета к близоруким глазам и тому подобные адресованные Истории повадки "Великого человека". Но сейчас, дожимая врага, все боготворили своего царя, забыв ему позорнейший Аустерлиц, прощая кокетство. Не в пример Отечественной войне, в заграничном походе Александр был при армии и порой даже распоряжался войсками.

Михаил Орлов - тот самый, что вскоре проведет бессонную, но славную ночь в Париже, - был тут же среди штабных чинов, почтительно внимавших царю. Ему на днях исполнилось двадцать шесть. Он начал Отечественную всего лишь поручиком, а теперь заканчивал заграничный поход полковником и флигель-адъютантом - адъютантом самого Александра I.

- 30 марта на рассвете, - вспоминал Орлов, - мы собрались верхом на дворе Бондийского замка и ожидали минуты, когда государь вступит в верховное распоряжение решительной Парижской битвой.

Молодежь шутила:

- Господа, встречаемся завтра у Пале-Рояля!

Тем временем по Парижу метался другой адъютант - весь взмыленный адъютант Наполеона, "земного бога" многотысячных очумевших от массового психоза людей, подобных небезызвестному месье Шовену, первому шовинисту на земле. Его звали Александр де Жирарден. Этот Жирарден имел от своего повелителя вполне "наполеоновские" секретные распоряжения. Первое: подсуетиться и сделать из Парижа "вторую Сарагосу", то есть повторить с русскими то, что сделали не так давно с наполеоновским воинством испанцы - поднять на последний и решительный идейный бой за бонапартистские принципы все народонаселение поголовно. На тот же фатальный случай, если из этой затеи толку не будет, было от Наполеона и второе распоряжение: взорвать все запасы пороха, коими французская столица в те дни была буквально нашпигована! - то есть, поднять на воздух тысячелетний город вместе с врагами и своими, с дворцами и музеями, а также, прибегая к расхожему обороту газетчиков, с женщинами, стариками и детьми...

 

 

 

Знаете, я думаю, "он" непременно взорвал бы Париж - тем более, что незадолго до этого так славно попрактиковался в Кремле. Да вот вклинилась непредвиденная оплошка. Подполковник Лескур, начальствовавший над пороховыми складами, выслушал безобразный приказ и "решился ослушаться", - как пишет наш военный историк генерал-лейтенант М.И. Богданович, прибавляя: "Император Александр впоследствии наградил Лескура за спасение Парижа алмазными знаками Св. Анны 2-й степени".

Но русская офицерская молодежь, весело гомонящая во дворе Бондийского замка, конечно, и помыслить не могла о той бесовщине, которую в эти самые часы тщится учинить в Париже посланец Наполеона.

- Так у Пале-Рояля, господа! И - шампанского!

Тут кони тех, кто был ближе к воротам, стали расступаться - кто-то проталкивался к дворцовому крыльцу. Оказалось, что это несколько гренадеров ведут французского офицера. Все заинтересовались:

- Пленный?! Нет, парламентер! А почему же тогда без трубача?!.

Француза провели к царю. У царя сей воитель представился, и Богданович рассказывает, что это некий инженер-капитан Пейр, “который, будучи послан генералом Гюлленом на рекогносцировку, был захвачен в плен и выдал себя за парламентера". ...

 

 

 

Генштабисту А.И. Михайловскому-Данилевскому (будущему историку) "парламентер" попытался лихо наврать, что в Париж с минуты на минуту ожидается сам император Наполеон с преогромной армией, но увидев, как слабо реагируют на эту его чушь, неожиданно сломался и признался, что никакой он не парламентер, а просто бедный воин, нечаянно заблудившийся...

Царь был сильно разочарован, потому что лить напрасную кровь, штурмовать красивейший город Европы никому не хотелось, и французский парламентер был бы очень кстати.

- Ваше величество, а не вступить ли через того офицера в переговоры о сдаче Парижа? - высунулся тут Нессельроде, хитромудрый карлик с графским титулом, энергичный карьерист, весьма темная личность.

- Препоручаю вам, граф, сделать это! - ответствовал царь возликовавшему в душе честолюбивому мошеннику.

Но пока Нессельроде, копошась в своем барахле и в бумажном хламе, собирался в Париж (и в Историю), весть о грядущих переговорах донеслась во двор, и Михаил Орлов, поигрывая нагайкой, сказал генерал-адъютанту Уварову:

- Граф Нессельроде, может быть и хорош - в известном роде! Но для таких переговоров все же надо бы человека военного.

Уваров кивнул, словно Орлов ответил на какие-то его собственные мысли, двинулся к крыльцу, а через несколько минут флигель-адъютанта Орлова кликнули к царю. Орлов рассказывает: "Ступайте, - сказал он мне, - я даю вам право остановить огонь везде, где вы сочтете это нужным... Богу, который даровал мне могущество и победу, угодно, чтобы я воспользовался тем и другим только для дарования мира и спокойствия Европе. Если мы можем приобресть этот мир не сражаясь, тем лучше; если же нет, то уступим необходимости, станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже".

Выходя от царя, Орлов разминулся с Уваровым. Русский генерал, только что неуловимым маневром сдвинувший, кажется, Нессельроде "на обочину Истории", с молчаливым поощрением взглянул на своего протеже. А сердце Михаила Орлова било, как колокол. Во дворе он взметнул могучее тело на коня и тронул поводья. (Вперед, на Париж!) Ведь ему, нашему полковнику было - вдумайтесь - всего лишь двадцать шесть... Впрочем, чувство юмора никогда не изменяло этому удивительному человеку.

- На сей раз мне суждено было в одиночку представлять Европу, ночующую в Париже! - насмешничал позже он. - Ведь торжественное вступление союзников последовало не прежде, как на другой день.

Но кто же он был, этот русский офицер, имя которого, надо признаться, трудно встретить в "наполеоновских" главах наших прекрасных учебников (да и в монографиях чаще всего он поминается из-за будущей его прикосновенности к восстанию декабристов)? Он был богатырь, гнувший подковы, мастерски владевший холодным и огнестрельным оружием, и в этом смысле достойный племянник Алексея и Григория Орловых, которые, свергнув Петра III, посадили на престол Екатерину II, и представлять которых читателю, конечно, нет надобности. Отец Михаила, Федор Григорьевич, был младшим из братьев, этих "екатерининских орлов" (А.С.Пушкин). Вольный орел, он так и не обвенчался с мамой Михаила, девицей Ярославцевой Татьяной Федоровной. Но истинный рыцарь, он добился у матушки-государыни для всех семи детей, что нарожала ему Татьяна Федоровна, дворянского достоинства и отцовской фамилии.

Смерть рано унесла Федора Григорьевича. Но на похоронах рядом с осиротевшим Михаилом стоял дядя Владимир Григорьевич и держал на его плече тяжеленную орловскую длань. Он и взял на себя заботы о детях покойного брата. Почитаясь в семье за книжника, человека просвещенного (Владимир Григорьевич даже был до 1775 года директором тогдашней Академии наук), он позаботился об образовании детей.

Приезжая на вакации в родную Москву из модного пансиона аббата Николя, что в центре Петербурга, Михаил всегда сразу же отправлялся к дяде. Братья Орловы отсиживались в Москве и в своих подмосковных, точно обложенные в берлоге медведи, - в стране продолжалось сумбурное царствование ненавидевшего весь орловский род Павла 1.

Весной 1801 года Михаила Орлов закончил курс наук в пансионе Николя и был определен юнкером по Коллегии иностранных дел - обычное место начинающего государственную службу дворянского юноши тех лет. Юный царь Александр затевал в стране перестройку: упразднялись петровские "коллегии", взамен которых вырастали, как грибы, "министерства" (и почти никому эта перемена не казалась переливанием из порожнего в пустое); мальчишки, сбиваясь, пытались пересчитывать череду колонн перед неторопливо, но все же быстрее, чем бывает в наши с вами дни, растущим Казанским собором (автор которого, крепостной архитектор Воронихин, вознамерился переплюнуть Италию); быстро плодились новые газеты и журналы, и в одном из последних, в карамзинском "Вестнике Европы", возглашалось: "Наконец-то мир в Европе. Исчезли ужасы десятилетней войны... которая, не ограничиваясь Европою, разливала пламя свое и на все другие части мира и которая будет славна в летописях под страшным названием войны революционной"...

Наконец-то мир в Европе! Книжные люди, как всегда, пошли было призывать народы обустраивать свой общий дом... Между тем во Франции генерал Бонапарт уже "подсидел" генерала Моро (настоящего великого французского полководца), усадил в тюрьму другого генерала (Пишегрю), а там и подослал к нему наемных убийц... Соперники не должны были мешать сиять на всю вселенну первому консулу, а вот уже и круглому диктатору!

В июле 1805 года Михаил Орлов подал прошение о переводе эстандарт-юнкером в кавалергардский полк русской гвардии, а скоро гвардия двинулась из Петербурга на запад - навстречу императору-узурпатору, который явно не прочь был позахватывать один все квартиры в недолго подремавшем в мирной неге общем европейском "доме".

В ноябре гвардия у города Ольшаны, на земле теперешней Словакии, соединилась с уже крепко повоевавшим корпусом Михаила Илларионовича Кутузова, который, к искреннему удивлению Наполеона, продержался перед этим несколько недель против превосходящей его числом в четыре раза французской армии.

 

 

 

Кажется, никого из военных людей Наполеон так не ненавидел, как нашего Александра Васильевича Суворова, по адресу которого он столько злобствует в своих "Записках", сочиненных на острове Св. Елены под корректным, но неусыпным надзором английских джентльменов. Поскольку воевать против Суворова Бонапарту не довелось, причины тут усматриваются "фрейдистские", так сказать, - сублимация известного рода комплексов... Кутузова революционный император тоже не жаловал, тем более, что тот, хоть и много с Бонапартом повоевал (в отличие от Александра Васильевича), но толком победить себя так и не дал. Вроде и подвернулся было однажды такой случай - как раз 20 ноября 1805 года, под Аустерлицем, да вот беда: скоро вся Европа узнала, что под Аустерлицем Кутузова оттеснил от командования войсками возжаждавший бранной славы молодой русский царь-перестройщик Александр I. Так что, получается, и тут Кутузова как полководца расколотить не удалось.

Михаил Орлов после Аустерлица за "замечательную храбрость" удостоится боевого ордена и станет офицером.

 

 

 

...Орлов отлично фехтовал и владел лошадью, но тут был не манеж - тут свистели пули, ревели ядра с неприятельских батарей, и несколько здоровенных гвардейцев-французов, один раз напав вдвоем, пытались его зарубить, так что ему пришлось кого-то заставить поворотить и ускакать, кого-то обезоружить, а кого-то и рубить палашом, не отставая от старших и даже получая словесный "втык" за безрассудство. Юноша храбро сражался, а узнав в густеющих сумерках то, от чего поочередно мрачнели все в полку, - что сражение проиграно и что приказано отходить, - по-детски расплакался... Ему было тогда только семнадцать, подумать только!

Рекомый "парламентер", тот самый Пейр, за неимением лучшего был прихвачен с собой и ехал рядом с полковником Орловым к русским аванпостам. С другого боку от Пейра, политесу ради держа француза в центре, гарцевал еще один русский полковник - Дьяков, адъютант цесаревича Константина. Позади офицеров, как и должно для сопровождения парламентеров, скакали два русских трубача. Впереди наши стрелки вели прицельный огонь, и им отвечали с французской стороны, так что пули то и дело повизгивали, проходя над головами парламентеров.

Царским словом нашу стрельбу удалось немедленно приостановить, но француз палить продолжал, не обращая внимания на голос трубы. Пейр по дороге отмалчивался и на попытки побалагурить отвечал все больше невразумительными междометиями и нервными гримасами. Орлов и Дьяков не наседали - влипнуть в плен всегда дело обидное, тем более обидно, когда русские варвары сыплют при тебе цитатами из Корнеля да Расина, из Шенье да Парни, а ты еще знаешь про себя, положа руку на сердце, что за военно-революционным недосугом бросил когда-то осаду сочинений этих месье, до конца дело так и не доведя... Но застаиваться долго под обстрелом было занятие никчемное, и воспитанник аббата Николя решил все же обеспокоить французского инженер-капитана. Орлов предложил рискнуть и выдвинуться с трубачами из русской линии на видное место между позициями.

- Тогда ваши храбрые стрелки поймут, кто мы такие, и без сомнения, не станут стрелять в парламентеров!

("В уме" Михаил держал и еще одно обстоятельство: французский офицерский мундир пленного инженер-капитана - это должно было хоть ненадолго озадачить "храбрых стрелков" и давало парламентерам лишний шанс не быть расстрелянными на близком расстоянии). Договорились. Трубачи задудели изо всех сил, маленький отряд вылетел вперед шагах в тридцати от неприятеля. Пейр, как обусловили, затрусил к своим. Видно было как его обступили французы и... "парламентер" исчез - навсегда сокрылся из глаз Орлова! Столпившиеся же вокруг него с яростными воплями дали по парламентерам нестройный залп, а затем из клубов порохового дыма на отряд ринулись десятка два конных французских егерей. Орлов вспоминает: "Едва успел я выхватить саблю и отбить удары, наносимые мне, а между тем Дьяков, которого лошадь ухватили за узду, отделался от противника своего ударом нагайки".

- На парламентера, сволочи! - кипел Дьяков. - Да от них разит, Михайло Федорович!

И правда, егеря (которые увлеклись преследованием отбивающихся наших и тут же все попались в плен), по словам Орлова, “были пьяны и одушевлены, как мы видели, не природным, а искусственным пламенем”.

"Этим, - продолжал он, - кончилась наша первая попытка вступить в переговоры... Кровь продолжала литься, новые массы приходили на поле сражения, и ядра начинали падать в самые населенные части города. Впоследствии я узнал, что одно такое ядро прикатилось, обессилев, к ногам одной из самых прелестных, самых щеголеватых женщин Парижа, потрясло благотворным ужасом слишком нежные нервы одного из высших чиновников города и имело решительное влияние на этот знаменательный день".

Или без этих иронических куртуазностей - "грубо, по-солдатски", так сказать: убедясь в безысходности своего положения, Париж прислал тогда всамделишного парламентера со странным, однако, - прямо-таки петушиным! - требованием "остановить атаку". На это парламентеру ответили, что сие значило бы отсрочить победу и нам не подходит; других полномочий присланный не имел, и тогда царь надумал снова кликнуть Орлова, чтобы тот ехал с возвращающимся восвояси парламентером во французские ряды для переговоров с маршалом Мармоном (коего император Бонапарт изволил пожаловать в герцоги Рагузские).

- Итак, - рассказывал Орлов, - мы поскакали во весь опор рядом, сквозь град картечи и пуль, подвергаясь оба опасности погибнуть от огня обоюдных врагов или друзей наших.

Маршал, то бишь герцог, в штабе не отсиживался, а с обычным своим мужеством прохаживался со шпагой по переднему краю. Он вышел прямо на подлетевших с русской стороны всадников.

- Я герцог Рагузский. Вы кто?

- Полковник Орлов, флигель-адъютант его величества императора всероссийского, который желает спасти Париж для Франции и мира!

Вообще-то приходилось уже, приходилось Орлову и этому отличному маршалу, хоть и липовому герцогу, встречаться лицом к лицу! В 1812 году, в первые еще дни французского развеселого наступления ездил Орлов в неприятельский стан с русским парламентером генералом Балашовым и волей-неволей потерся среди революционных "герцогов" и "королей", с которых, кажется, так и капало золото и серебро - столько они понавешали на себя дорогих побрякушек; что до шляпы "короля" Мюрата (а ля Анри четвертый), то на ней разноцветные перья были пришпилены бриллиантовой заколкой, право, с кукиш величиною... Впрочем, все внимание обращалось французским начальством на Балашова; сопровождающий офицер почитался за мелкую сошку - как это и предвидел, засылая туда своего адъютанта Орлова князь П.М. Волконский, начальник квартирмейстерской части русской армии (Генерального штаба, по-современному выражаясь!)... Не слишком наблюдаемый, генштабист-разведчик Орлов отнаблюдал у врага кое-что для нас небезынтересное, пока вел разбитные тары-бары с молодыми офицерами, прогуливаясь вперед-назад по французскому лагерю. За обедом, правда, не выдержал и сцепился с самим маршалом Даву, что было делом небезопасным и могло плохо кончиться несмотря на всякую там парламентерскую неприкосновенность.

Подслеповатый Даву восполнял слабость зрения тем, что хорошо натренировал слух, и, лопая консоме, все с большим раздражением прислушивался ко взрывам хохота на конце стола, где среди молодых офицеров русский верзила обменивался шпильками с адъютантом императора де Жирарденом. Даву с некоторых пор тоже вдруг превратился в "герцога" (Экмюльского), но это ему желчи не убавило, так что он слушал-слушал, как упражняется русский о своих планах продолжить этот прекрасный обед в Париже в столь же изысканном обществе и как веселит собеседников анекдотами о русском царе Пьере Первом и шведском короле Шарле Двенадцатом, непозволительного скрытого смысла которых разгоряченная вином молодежь не улавливает, - слушал-слушал, да ка-ак стукнет кулаком по столу:

- Фи, месье офицер, что вы там такое делаете!

Все бывало за столом у герцога Экмюльского, но такого за этим небезопасным, повторяю я, столом, еще не видывали и не слыхивали. Русский-то вдруг коротко взмахнул и тоже двинул кулаком по столу, но намного, намного крепче, чем хозяин:

- Фи, месье маршал, я разговариваю с вашими людьми!

Так славно было бы отправить этого дерзкого на расстрел! И вообще - правильно повторяет император, что все русские варвары... Но герцог Экмюльский проглотил обиду. Пока! (До всех доберемся скоро. Впереди - Москва!)

И еще раз довелось Орлову лицезреть в 1812 году наполеоновских маршалов всей честной компанией. Это когда после Смоленской битвы ездил (уже флигель-адъютантом Александра I) во французский лагерь, чтобы разведать, попал ли в плен генерал П.А. Тучков или же убит под Смоленском. Сподобился тогда побеседовать с самим Бонапартом - совсем как Сашка Чернышев, когда-то сослуживец по кавалергардам, франт и хвастун, который Наполеону за что-то полюбился, после Тильзита то и дело катал к нему в Париж (по поручению государя, само собой разумеется) и вел, если не врет, длиннейшие душеспасительные беседы со вселенским завоевателем - Волконский говорил, что Сашкины отчеты длинны, как роман, и везде он на первом плане, а Наполеон где-то на втором... Ну, из своей беседы с Бонапартом Орлову роман не выдуть - да и лопнула она, беседа-то, после того как не выдержал и на бонапартов вопрос, готов ли царь теперь подписать мир или еще нет, ответил без экивоков: пока французы в России, у России с ними мира не будет!

После весь год славной Отечественной войны французов видел все на поле брани - из штабистов перешел в партизаны, соревнуя давнему другу, поэту Денису Давыдову. Воевали понемножку; но всего памятнее, как отбили у врага в сентябре Верею, где французы окопались по всем законам фортификационной науки, словно век собрались там отсиживаться. Получил за Верею из рук Кутузова орден Св. Георгия - самую желанную для военного награду! Снова пришлось ехать в пасть к неприятелю (с кутузовским поручением) уже когда проводили гостей со всей вежливостью за пределы Отечества и начинали заграничный поход. Было это в начале 1813 года, и заметно выцветшая главная квартира Великой армии как-то не осела в памяти. Жалкий у нее был тогда вид, по правде сказать. И маршала Мармона видеть тогда не довелось, чего не было, того не было. Но вот - привел Бог делать свое привычное парламентерское дело и в самом Париже (как предрекал Орлов когда-то за столом у Даву)!..

 

 

 

...Битый час в трактире на окраине Парижа никак не могла хоть на шаг сдвинуться вперед сразу же увязшая колесница переговоров. С французской стороны в ней, этой фигуральной "колеснице", восседали сразу два герцога - Рагузский, уже нам известный, и Тревизский (то есть маршал Мортье). С нашей стороны кроме Орлова был Нессельроде, присуседившийся-таки к историческому делу после того, как огонь на всей линии был прекращен, а также полковник Парр от австрийских союзников. Оба маршала-герцога как закипели, услыхав предложение сдать Париж вместе с гарнизоном, так и продолжали без устали спускать пар. Орлов говорит: "Они напоминали о прежних заслугах своих, высчитывали все сражения, в которых покрыли себя славою, и объявили великодушно, что лучше погребут себя под развалинами Парижа, чем подпишут такую капитуляцию".

Тут вдруг ка-ак раздастся недалекая ружейная пальба, ка-ак саданут в ответ два пушечных залпа картечью! И - тишина...

"Ну вот, - подумалось Орлову, - кто-то с кем-то сцепился - а нас теперь, пожалуй, обвинят в вероломстве..."

Оказалось, что это старый роялист французский граф Ланжерон, который с незапамятных времен служил России и со времен Аустерлица с переменным успехом воевал против "санкюлотов", не будучи предупрежден о перемирии, решил брать Монмартрские высоты. Как описывает это Богданович, "русские воины осенили себя крестным знамением" и вдруг одним броском одолели обставленную орудиями и усеянную стрелками крутую гору! А Ланжерон признавался, что он "ничего не видал подобного, кроме Измаильского штурма". (Довольный царь потом долго игриво приставал к старику Ланжерону, не потерял ли тот чего, а в конце концов всучил ему орден Св. Андрея Первозванного: "Я нашел на Монмартре. это ваша вещь".)

После этого неутешительного сюрприза маршалам-герцогам, как и понятно, не к месту стало высчитывать сражения и прежние заслуги, ибо полный проигрыш есть полный проигрыш. Слово Михаилу Орлову:

"Маршалы отошли в угол комнаты, и вскоре герцог Рагузский, подойдя к нам, представил, что Париж не окружен и не может быть окружен, что на деле все дороги открыты для французов".

Возражать на подобные совсем уж оторванные от реальности декларации, как известно, бессмысленно. Но нетрудно было по-человечески понять уязвленную гордость храбрых военачальников. Переговоры буксовали - начались уговоры.

- Мы старались достигнуть мира, обеспечить будущность человечества, - четко выделяя главное, вспоминал Орлов, - и цель наша нисколько не заключала в себе суетное желание унизить побежденного врага.

Однако время шло, текло, ползло, и было уже восемь вечера. Нессельроде, все эти часы изо всех сил разыгрывавший роль главного, все более заметно ерзал, предчувствуя позор неудачи и прикидывая, как бы сделать, чтоб не оказаться в итоге главным неудачником. И тут этот полковник Орлов, растяпа, сам пришел к нему на помощь! Нагибаясь к малохольному Нессельроде, Орлов предложил вполголоса, что останется в Париже заложником, чтобы переговоры хотя бы напрочь не рухнули и был повод их возобновить. Нессельроде возликовал (но с постной физиономией прожженного дипломата). Орлов с любопытством наблюдал в один момент разведенную Нессельроде бурную деятельность: "Он пресек тотчас переговоры и, представляя меня как заложника маршалу Мармону, дал ему честное слово, что нападение на Париж не будет возобновлено до тех пор, пока я не переступлю чрез русские аванпосты".

После этого графа Нессельроде как ветром сдуло обратно пред очи царя Александра, а Орлов отправился с Мармоном в Париж. Судите сами, читатель, уютно ли становиться добровольным заложником под честное слово такого человека, каков был Нессельроде. Но Михаил Орлов - личность. Добиться мира... обеспечить будущность человечества. Что в сравнении с этим вероятная перспектива быть расстрелянным, если какой-нибудь дурак или честолюбивый циник в нашем лагере возьмет и спровоцирует атаку на Париж вопреки перемирию!

Близилась ночь. Лошади цокали по пустынным улицам. Орлов с удовольствием отмечал новые и новые "успокоительные признаки": "не слышно было криков, не видно ни малейшего движения, никаких необыкновенных приготовлений; одним словом, это бы защита спокойная, обдуманная, устроенная чисто в военном смысле, без сильного энтузиазма со стороны народа, без революционных импровизаций со стороны начальников”. (Впрочем, позже он узнает про миссию своего старого знакомца де Жирардена и про те потуги на весьма страшную "революционную импровизацию", о которых я уже упоминал.)

Приехали в резиденцию Мармона, и маршал оставил русского полковника, предложившегося в заложники, под наблюдением своих адъютантов, закрывшись с приближенными особами горестно пошушукаться в кабинете. Адъютанты, рассевшись вокруг диковинного визитера в русском мундире, затеяли подначки (что, впрочем, опять-таки по-человечески так нетрудно понять).

- 0-ля-ля! Вот уж прекрасная победа: раздавить тридцать тысяч храбрых соединенными силами целой Европы! - съязвил один для затравки.

- Прошу вас, месье: не сердитесь на нас слишком за нашу вежливость, - хладнокровно ответствовал Орлов. - Мы хотели во что бы то ни стало отблагодарить вас за посещение, которым в позапрошлом году вы удостоили Россию точно в том же сопровождении.

- О, так значит, причина вашего пребывания здесь - месть! - подхватил другой адъютант.

 

 

 

- Если вы хотите серьезного обдуманного ответа, - произнес Орлов, не поведя ухом, - то я дам его. Революция - вот, по-моему, причина и вашего визита в Россию и нашего пребывания здесь.

- Но позвольте, месье полковник, но позвольте, - заволновались сразу несколько собеседников, - это просто какая-то теория, всего лишь философия! Франция давно имеет императора! У нас опять есть аристократия!

- Это весьма обычно для революций, - отвечал Орлов. - Возьмите диктатора Кромвеля, отказавшегося от титула короля, когда парламент предложил ему его, - разве уменьшилась после этого абсолютная тираническая власть? А у нас в России известный простонародный революционер казак Пугачев с того и начал, что присвоил себе титул кесаря, а ближайших сотоварищей наименовал князьями и графами. Захвативши в плен графа Чернышева, убил его, и одного из злодеев своих объявил не просто графом, но "графом Чернышевым"! Пугачев по неграмотности своей, должно быть, думал, что родовая фамилия есть лишь окончание титула. Ничего, если бы Фортуна долее была на стороне сего "императора", то он сообразил бы ошибку и, несомненно, поправился бы с титулованием этого своего "аристократа"!.. Нет, наличие императора и герцогов или вассальных императору королей не мешает развиваться революции! Ведь император Наполеон не остановил, а продолжил революционные войны в Европе, и лишь по воле провидения не распространил их на Британский остров! Вы намерены возражать? Хорошо же, я умолкаю, но прошу обратить внимание на одну деталь: в Великой армии вашей, когда она гуляла по России, я не обнаружил ни одного священника! Не есть ли один сей факт - полное подтверждение того, что сказал я о причинах войны между нами?

- Фи! вера и безверие - выбор между ними есть неотъемлемое право человека! - послышался голос.

- Всякая истина, как и эта, перестает быть истиной от ее преувеличения, - возразил Михаил Федорович. - Философическое сомнение путем преувеличения превращается уже в нерассуждающее фанатическое безбожие, дух свободы преображается в крайнюю разнузданность, и даже - простите меня, господа офицеры! - рыцарская любовь к женщинам и битвам, эта благородная черта некоторых великих наций, переходит в безнравственную систему холодного обольщения и в бешеную страсть к кровавым завоеваниям. К таким преувеличениям и приучают свой народ вожди крайних партий. У вас они на протяжении немногих лет от свободы промышленной перешли к попранию закона, от равенства гражданского - к несбыточному равенству вещественному, от независимости печати - к гнусной системе лжи и гонений, от свободного и вежливого обхождения между женщинами и мужчинами - к поощрению бесстыдства и разрушению прав семейных! "Не нужно королей, в особенности же не нужно законов" - не есть ли фраза сия воплощение того, о чем я говорю?! Поэтому-то Мольер, глубочайший моралист и самый оригинальный, по мнению моему, ум, когда-либо порожденный Францией, нападал преимущественно на эту национальную страсть к преувеличениям, которая уже в его время портила все, к чему ни прикасалась.

- Так вы от революции перешли к нации и ей делаете упрек! - взорвался кто-то из французов.

- Подождите гневаться, господа. - Орлов резко поднял и неторопливо опустил обратно на стол сжатую в кулак руку. (Все невольно следили за этой богатырской рукой). - Нет нации, какую б мы, русские, почитали больше, чем французскую. Вы все, вероятно, знаете, что русские офицеры стремятся отлично говорить на вашем языке, - а есть ли лучший способ выразить уважение к чужому народу? Я полагаю, что мы, русские и французы, равны в храбрости - обе нации славно и не один раз встречались друг с другом на полях боевых...Но по характеру, мне кажется, ничто не сходствует так мало с истинным французом, как настоящий русский. Если вы позволите мне еще один момент злоупотребить вашим вниманием, господа офицеры, то я выражусь так. Главный недостаток русского есть беспечность - мы начинаем действовать как должно лишь при крайней необходимости...

- Это интересно! - голос был исполнен ядовитейшей иронии. - Может быть, вы, месье ритор... простите меня, месье полковник... возьмете на себя смелость указать нам и главный недостаток француза?

- Такую смелость я могу на себя взять, - словно размышляя вслух, Орлов замедлил речь. - Главный недостаток француза, напротив, есть бурная деятельность, беспрерывно увлекающая его в преувеличение. Господа, всякому можно иметь притязание шествовать впереди своего века - но бежать зажмурясь навстречу всем крайностям и бедам - значит ли стоять во главе европейского просвещения?! Простите и меня, господа офицеры, но своей революцией французы сделали все, чтобы правительства относились враждебно к народам, к философии, к науке, к свободе, к прогрессу вообще, потому что революция не просто дала народам свободу, прогресс и так далее, но пыталась возмутить прогресс, свободу, науку, философию и народные массы против правительств. Против правительств, но при этом: ради ли народов?! Конвент, как похвалялся один из собственных его членов, чеканил монету на гильотине - неужто во имя французского народа он рубил головы французов всех сословий? Директория силой оружия взимала штыковые доходы с завоеванных земель, не заботясь о соблюдении прав человека среди народов таких земель. Не будем касаться того, что было после возвышения первого консула, хотя вы понимаете, что у меня, русского, есть что сказать про 1812 год. Скажу одно: если обманы и злодейства бывают несомненно выгодны вождям, то расплачиваются за ошибки вождей увлеченные ими в крайность и авантюру народы. В революции французской я различаю благородные правила, ей провозглашенные, и злодейские дела, свершенные впоследствии от имени революционного народа. Этих дел и не может никто простить тем, кто устроил их. Но будьте уверены, господа, что умные люди в России знают имена виновников и не винят народ французский, любят язык, литературу, цивилизацию и мужество французов, отдавая им справедливую дань удивления!

Так проводил свою парижскую ночь - ведя в одиночку бой за умы защитников Парижа! завоевывая их сердца! - Михаил Федорович Орлов.

- Военные и другие анекдоты лились рекой, - вспоминал он после, смеясь. Анекдоты травил, но дело свое делал и ситуацию контролировал. С ним подошел пошушукаться сам Талейран, и Орлов принял это к сведению. Вот и Мармон вышел, присоединясь к компании, и Орлов понял, что, видно, победил. Обойдется без крови!

- А какой бы трактат о нашей капитуляции составили вы, как благородный противник? - спросил его Мармон. Орлов молча взял перо, на чистейшем французском написал разгонисто восемь кратких пунктов и молча протянул маршалу.

Французы подписали эту бумагу! И события понеслись, как скаковая лошадь. Царь был еще в постели, когда двадцатишестилетний полковник Михаил Орлов вошел к нему со словами: "Вот капитуляция Парижа!"

- Поздравляю: это великое событие теперь соединено с вашим именем, - ответствовал Александр 1.

...Через несколько дней Орлова сделают генерал-майором, но, хотя он проживет еще долго, подняться выше ему уже никогда не дадут. Последняя его "генеральская" должность - командир 16-й пехотной дивизии в Кишиневе. Говорят, что когда Пушкина перевели по службе в Кишинев, это была "ссылка". Что ж, тогда и орловский перевод туда давайте считать ссылкой! Больно крупный был человек Михаил Федорович. Раздражал...

Солдаты его боготворили, и несомненный факт, что Орлов к чему-то свою дивизию готовил. К каким-то боевым действиям. "К декабристским!" - учат советские историки. Но дверью декабристского съезда в Москве Орлов хлопнул еще в декабре 1820 года, увидев себя в кругу досужих говорунов и книжных мечтателей. Греческие историки убеждены в другом.

Грек Фалимон в 1834 году выпустил в Афинах книгу о совсем недавнем тогда восстании Александра Ипсиланти - тоже грека, но генерала русской службы, в 1821 году двинувшегося освобождать свой народ от гнета мусульман. Ипсиланти - кишиневский знакомец Пушкина и друг Орлову. Так вот, историк Фалимон из далекой Греции объясняет всем тем, кто умствует, что Орлов-де готовил свою дивизию для свержения законного государя:

"Михаил Орлов в 1821 году был бы, безусловно, не Алексеем Орловым в 1769 году, а истинным стратегом христианского воинства, защищающего христиан, и он бы вписал одну из самых славных страниц в историю русского народа. Редко встречаются среди народов такие характеры, такие сердца великодушные!"

Генерал Орлов дивизию свою намеревался вот-вот бросить - самовольно! - на подмогу Ипсиланти (Александр-то Павлович Романов от помощи грекам-единоверцам гибко уклонился)! А если бы бросил, то православные кресты воссияли бы по Балканам на прежних своих местах... Но ему ударили в спину: "светлые силы" сработали оперативно. С дивизии Орлова сняли.

Александр I со времен нежданной капитуляции Парижа не забывал, что уж больно Орлов самостоятелен, а самовластие этого не любит; Александр еще и "быть обязанным" кому-то не терпел, а Орлов вводил его в это страдание с марта 1814-го. Николай 1 - тот возненавидел Орлова чуть позже, за отказ давать следствию показания о декабристах; Николай будет держать Орлова в Москве, "под колпаком", до конца его жизни. Михаила Орлова, перед которым капитулировала "столица мира"...