Евгений Васильевич Курдаков (1940 — 2002) — поэт, живописец, скульптор (в частности, скульптор-флорист). Родился в Оренбурге, жил и работал в Усть-Каменогорске, Москве, Великом Новгороде и других городах.
          Флористика — деревянная скульптура на основе естественных форм: корней, изгибов ствола, сучьев и т.п. Это особое искусство, в котором Е. Курдаков достиг больших успехов (он — один из крупнейших современных авторитетов в данной области, в российских музеях выставлены десятки его работ). Как часто бывает, высокое мастерство, достигнутое в одной профессии, переплеснулось и в другую. Это последнее дало себя знать уже в проблематике стихов Курдакова. Вот его стихотворение «Корчевье»:

          По черному полю, по гребням и кочкам,
          Прозектор пожарищ, корчевий, кострищ,
          Корней соглядатай, кустарь-одиночка,
          Брожу, узнавая черты корневищ.

          Живописец и скульптор узнается, пожалуй, даже в манере выстраивать звукопись: все эти «корневища» и «кострища», «серванты» и «секретеры», и т.п. — зримы, картинны, телесно-ощутимы.

          Профессии странной смешной обладатель,
          Ваятель по корню, искатель чудес,
          Влачи в мастерскую, пока не растратил
          Все то, что отдал тебе вспаханный лес, —

          Чтоб завтра ожившие птицы и звери
          С большими зрачками раскрашенных глаз
          На ваши серванты, бюро, секретеры
          Воссели и горько смотрели б на вас.

          «Профессии странной… обладатель» сказано, конечно, с расчетом на узнаваемую читателем перекличку с А.А. Фетом — «Природы праздный соглядатай» («Ласточки»). Но только у Курдакова звучит не что-либо «смешное», а горькая философская ирония на тему «человек и природа», которой у Фета не было и в помине:

          Распаханы насмерть и насмерть забыты
          Прелюды синиц и цветов пастораль.
          Здесь будут жиреть и картошка, и жито,
          И жить станет сытно, и будет не жаль.

          У Курдакова текст всегда «образно-напряженный»: особый художественно-смысловой «поворот» дается, как здесь, почти каждому слову и словосочетанию. Отсюда дважды, но по-разному, примененное слово «насмерть» или начинающееся затем упорное нагнетание «жи», доводящее образ жизни (животной, безжалостной, сытной) до ассоциаций с противоположным, со смертью, пусть и духовной.
          Человек уничтожает природу своими лесоповалами, корчевьями, кострищами и т.п., и художник не способен природу спасти — художник может в своей мастерской лишь создать ее образ, духовное подобие. Без скульптора поваленные деревья так или иначе пропали бы — он же способен превратить корни и сучья в изображения птиц и зверей. Живописец делает похожее на холсте. И в итоге для поэта их образы — не нечто постороннее жизни, а как бы уже ее частицы:

          Я слышал — под утро грачи прилетели,
          Их крик, пробиваясь сквозь взломанный сон,
          Метался в глухой предрассветной метели
          И снова стихал, словно сном унесен.

          Здесь прочерчена связь между реальным ранним прилетом грачей и, как это понятно, сюжетом знаменитой картины. Один мир «пробился» в другой, пробился мощно, «со взломом». Изогнутые березы Алексея Саврасова, грачи на их вершинах, церковка шатровой архитектуры на заднем плане его полотна — все это привнесено в стихотворение поэта-живописца; привнесено предельно лаконично, однако реально и ощутимо: «грачи прилетели».
          «Отзвуки» первой профессии дали себя знать и в таких стихотворениях Курдакова, как «Песенка мастера», «Из кедровой доски несказанной текстуры» и др. Впрочем, обычно он как поэт погружен в мир не «корневищ», а живой природы — «Клубника», «Словно белый рассвет», «Август», «Снегири», «Прощание с Садом» и др. Разумеется, это свой особый, именно поэтический мир, и природа в нем по-особому увидена, преображена:

          Еще не сентябрь, но сквозит между сосен
          Беспечный прострел пожелтевших берез,
          Как будто Создатель задумывал осень
          Такой, чтоб она не казалась всерьез, —

          Чтоб так, по листу, по кусту, по горенью
          Себя накопив, возникала б шутя,
          Как старость, забывшая возраст старенья,
          Блаженно-невинная осень-дитя…

          Это не просто игра парадоксами — это вообще не игра, а особый важный способ лаконичного развития поэтического содержания, который в русской поэзии со времен Ф.И. Тютчева можно назвать классическим: задаются полюса или далеко отдаленные друг от друга по смыслу точки, а о том, что «расположено» между ними, поэтом или говорится предельно кратко, или вообще демонстративно умалчивается (в данном случае, эти «отдаленные точки» — осень и «не осень», старость, «забывшая» возраст старости, а также двуединый образ «осень-дитя»).
          Из многих тем, которые, помимо рассмотренного, регулярно находятся в поле авторского зрения Евгения Курдакова, упомяну еще поэтическое творчество. Переживать и осмысливать сам факт своего личного обращения к нему особенно естественно для художника, который ранее успел полноценно состояться в других искусствах (живопись, скульптура). Об этом поэт говорит, например, так:

          Вначале казалось — словечки, забава,
          Где слава — направо, налево — успех,
          А жизнь из-под слова сочится кроваво,
          И надо б не так, да увиливать грех.

          И поздно уже поступаться призваньем,
          Пусть даже случайным, нечаянным пусть,
          Когда оно стало планидой, дыханьем,
          Затверженной страстью, тоской наизусть…

          При всей художественно-смысловой глубине и серьезности изобразительно-пластических жанров, в которых работал Курдаков до момента своего поворота к поэзии, нельзя не признать, что «сочиться кроваво» в подразумеваемом здесь метафорическом смысле жизнь может лишь в словесном искусстве — явлении для человека творчески «изначальном» («Вначале было Слово»).
          В 1995 году мне довелось выступать вместе с Евгением Курдаковым в одной московской аудитории. Помню, как был озадачен агрессивностью некоторых устроителей вечера. Чувствовалось, что в данном случае она была направлена в основном не столько на меня, сколько на Курдакова. Подобную ядовитую агрессивность люди, кажется, черпают из едких вод не то Мертвого моря, не то какого-нибудь Гудзонова залива... Тогда я недопонял ситуацию. Но позже в книге Курдакова «Стихотворения» (2000) прочел стихи, которые приоткрыли мне еще одну сторону его творчества и одновременно «постфактум» что-то объяснили в том уже давнем эпизоде:

          Все то же полвека спустя, и все та же
          В писательском баре, глупа и дурна,
          Сидит поэтесса в густом макияже,
          В привычном кругу за стаканом вина.

          О Бродском бормочет, о метфоризме,
          О том, что не знает, не видит, не ждет…
          — Бессмертна, — шепчу я, — бессмертнее жизни, —
          Планета погибнет, она не умрет.

          И будет все так же с привычным юродством
          Гнусавить, глумясь, у беды на краю
          О метаболизме, фонизме, о Бродском, —
          В блузоне с плебейским клеймом I love you.

          (Это стихотворение Евгения Курдакова имеет красноречивый эпиграф из стихотворения И.А. Бунина «Поэтесса»: «Скучна, беспола и распутна».)
          Мне довелось быть его вузовским педагогом (в середине 1990-х Курдаков учился на Высших литературных курсах при Литературном институте им. А.М. Горького) и в этот период дружески с ним общаться. В те годы наш замечательный критик и литературовед В.В. Кожинов, человек огромных познаний, справедливо и точно писал: «Если говорить о последнем десятилетии, то наиболее яркая и весомая фигура, появившаяся в русской поэзии, это именно Евгений Курдаков».
          Сам поэт с полным основанием причислял себя тогда к «школе Кожинова».
          Из числа даровитых поэтов, за долгие годы «открытых» В.В. Кожиновым, я как читатель и филолог назвал бы первоочередно Н. Рубцова, Ю. Кузнецова и сразу затем — Евгения Васильевича Курдакова.