Юрий Минералов
НА ЯЗЫКЕ ПУШКИНА И ТЮТЧЕВА

---

Нижеследующий текст — расширенный и доработанный вариант моей реплики, опубликованной в чикагском интернет-журнале «Русский глобус» (№1, 2003) в рамках круглого стола на тему «Восток-Запад».

В №8 «Русского глобуса» за 2002 год его редактор и издатель Геннадий Меш дискутировал с одним из авторов по проблемам жизни в иммиграции. Сам я твердо знаю про себя, что из России не уехал бы иначе как в ситуации крайней необходимости — пожалуй только, если бы в этом состояла единственная надежда физически спасти семью в случае чего-то ужасного. Собственно, именно такая крайняя необходимость породила в свое время первую волну русской эмиграции (после Октябрьской революции). Подавляющее большинство уехало тогда за рубеж не за «свободами» — люди просто поняли, что для победившей стороны они (как было и во Франции конца XVIII века после тамошней революции) — ненавистный «класс угнетателей», и их скоро сотрут в порошок.
Экономические беды, карьерные неудачи, усталость от жизни в грубом и хамском пролетарском окружении и т.п. лично меня бы на иммиграцию не подвигнули. Силушка имеется. Да и, уехав от одних тягостных местных человеческих проблем, неизбежно приедешь к другим местным человеческим проблемам. Это как с работой: сменив ее из-за того, что в коллективе интриги и начальство мерзостное, на новом месте почти неизбежно наткнешься на другие, но столь же болезненные сложности (я ее менял, но раз в жизни, просто получив приглашение вернуться из Прибалтики в Москву: 15 лет проработал в Тарту, 15 лет работаю в Литинституте; и там начальство было не подарок, и здесь было такое же, но не в нем счастье).

Современная иммиграция, далее, это почти всегда перемещение из нашей Восточной Европы куда-то на Запад. Ждут при этом, несомненно, прежде всего, экономических благ, но также и заведомо недостижимого: спасения от хамства, недостатка свобод и тому подобного. В Америке я не жил, а мой племянник-биолог, специалист по тропическим жукам, который уже лет десять сидит на разных грантах во Флориде, в беседах отзывается о стране проживания уклончиво-дипломатично, что и можно понять (но в отпуск упорно летает на красную Кубу — даже испанский выучил, — явно уставая, как мне сдается, за год от того рая, в коем пребывает).
Я же месяцами работал (в качестве командированного) в самых разсамых странах Западной и Центральной Европы и умею быть прям в суждениях — так вот: ох, не хотелось бы оказаться там в качестве сжегшего корабли иммигранта! Ксенофобии я не видывал только в противоположном Западу регионе, на Востоке, работая в Китае, — стране, которую и народ которой искренне полюбил, великой мудрой стране, экономически крепнущей и решающей иные свои проблемы не по дням, а по часам. Туда нынешняя волна иммигрантов, однако, не едет (впрочем, вероятно, и не пустили бы — они все-таки совсем другой народ, бесконечно от нас далекий, по отношению к нам разумно осторожный, народ патриотический и к свободам в западном смысле довольно равнодушный).

Говоря, что никуда бы не уехал из России (в том числе и в Китай), я тут не пытаюсь ни изобразить из себя некий пример для подражания, ни сделать косвенный упрек тем, кто по современным «типовым» причинам все же сорвался с места и стал иммигрантом. Тем более, что соответствующее психологическое состояние все же знаю. Я где-то с 1988 года ясно понимал, что страну взялись уничтожать «сверху», и что последствия будут для народа страшными. И помню, в разгар горбачевских подвигов, когда все вокруг переругались, впали в массовый психоз, требуемый определенным лицам и силам (дирижировавшим ходом сего процесса) и в состоянии идейной истерии митинговали на весьма странные темы, мне порою думалось: эх, оказаться бы с семьей где-нибудь в Австралии (почему-то не раз приходила на ум именно эта Австралия: вероятно, потому, что она уж больно далека). Но позже, в первые годы развального ельцинского правления, когда одно время даже стало модой добывать разные долговременные контракты или иными способами исчезать (в надежде не вернуться) либо в Западную Европу, либо за океан, я ни разу и пальцем не шевельнул, чтобы устроиться аналогичным образом.

У Ахматовой, кстати, есть и хорошие строки на тему, что писателю надо быть со своим народом там, где народ, к несчастью, оказался.

Теперь к делу: о главном своем ощущении, касающемся культурной жизни бывших «наших» в эмиграции-иммиграции на Западе. Насколько могу судить, русских как таковых там в 90-е годы закрепилось относительно немного уже в силу присущей русским прискорбной разобщенности. Преобладают в этой волне эмиграции выехавшие из СССР или «СНГ» люди еврейской национальности, к которым, вероятно, надо приплюсовать некоторое количество этнических украинцев, армян и представителей других «советских» народов, исторически выработавших те или иные формы клановой сплоченности (без чего на чужбине, я думаю, на первых шагах выжить очень трудно). По всему этому чрезвычайно интересно следующее. На Западе люди, бежавшие туда от российской действительности (украинской действительности, среднеазиатской действительности и пр.) неожиданно начинают ощущать себя Русскими в высоком духовном смысле. Люди осознают себя одного корня с Пушкиным и Блоком, Толстым и Достоевским. Просыпается ностальгия по России. Именно русский язык, русская культура оказываются базой для творчества — то есть эта ностальгия провоцирует создание произведений искусства. Все это не только интересно, но в высшей степени симпатично. (Кстати, то же самое с уехавшими в Израиль — не так давно студент оттуда, рассказывая мне про жизнь в Иерусалиме, обронил характерную фразу: «Вообще город большой, но нас, русских, не так много». Выходит, оказался в «земле обетованной» и там ощутил себя русским!). В русском языке и в духовной культуре, на нем основанной, видимо, есть что-то уникально-притягательное, рационально непостигаемое, но реальное. Вот это я и хочу подчеркнуть, акцентировать.

С другими языками и культурами это если и бывает, то примеры такого рода мне в голову как-то не приходят. Приходит как раз противоположное. Так, перед войной в СССР переехало много испанских и немецких антифашистов. Войну их семьи пережили в эвакуации, в восточных районах страны. Испанцы в основном так и остались в России — Франко долго протянул, немцы в 50 — 60-е годы частью вернулись в Восточную Германию... Так вот, была ли в этой среде похожая ностальгия по Испании и Германии, увлеченное творчество на испанском и немецком? Не слыхивал и не видывал, но, живя в Сибири, знал несколько поэтов-немцев (частью немецких евреев) из этой среды, вполне профессионально писавших и печатавших стихи по-русски. Знаю живущую ныне в Берлине женщину, которая военные годы провела девочкой в костромской деревне, и не только «окает» до сих пор, но и рвется в Россию при всякой возможности, а в Германии выражает себя в деятельности общества российско-немецкой дружбы.

Или коротко иной пример, его я в подробном варианте не раз приводил в своих книгах и статьях: Тютчев — который долгие годы прожил на Западе, где говорил в соответствии с уставом дипкорпуса только по-французски, да и в Петербурге в салонах до конца жизни продолжал свое франкоговорение (даже признавался, что в быту свободнее выражает мысль по-французски, чем по-русски), женат был дважды на немках из Германии, с которыми тоже общался «на иностранном», то есть на дворянском эсперанто (французском), — и лишь стихи писал по-русски, притом какие стихи! Он чувствовал духовную силу этого языка.

Поскольку у русских, живущих сейчас на территории «СНГ», массовая духовная апатия, а циничное пропагандистское давление, оказываемое властями на них, имеет ясно выраженную антикультурную нацеленность, постольку очаги русской культуры, возникающие в эмиграции, вызывают особую симпатию. Наши литературные журналы в России сейчас, как правило, работают на дезинтеграцию: всюду сводят счеты взаимно озлобленные группки, одни безответственно глумятся над культурой Пушкина и Блока, проповедуют аморализм, демонстрируют наивное и поверхностное «западничество», выдавая все это за «постмодернизм» и тому подобное, другие дают им беспомощный рабоче-крестьянский ответ... Издание, которое находится вне этого поля, — большая редкость, и оно порождает хорошие надежды. Вот такие мысли и надежды вызвало у меня, между прочим, чтение журнала «Русский глобус».